Велете брат не откажет, но как я ей поведаю про жалость кдатчанину, у неё за спиной тоже были кровавые головни размётанного Гнезда…погубленный род… и названый брат Славомир. Меня палило стыдом, ведь я, толкомне начав, покидала месть за обиду Велеты и побратимов, за лютую обиду вождя. Яказнила себя, вспоминая, как умирал Славомир. За дела одного всегда платитсяплемя, на том стоит мир и будет стоять. Страх подумать, что будет, еслипереведётся этот закон. Но не Хаук убивал Славомира. Того, кто убил, я там жесвалила, его за борт кинули Морскому Хозяину, а голову так расклевали птицы,что узнать было нельзя. Хаук не грабил Нету варяжскую, не убивал жену воеводы,не поднимал на копьё его сыновей…

Я не могла ничего сотворить над собой, упиралось что-товнутри. Наконец я пошла к премудрому Хагену. Кто посоветует, кроме наставника?

– Скогтил тебя Ястреб, – недовольно буркнулстарик. – Чуял я, тем всё и закончится!

Я редко краснела, но тут уж пот выступил над верхней губой.

– Ты сам знаешь, дед Хаген, что это не так.

Мне казалось, он переменился ко мне. Так, словно ясобиралась кого-нибудь предавать. Нет, не спрошу. Вдруг дело не в том.

– Бренну я не указ, – приговорил ворчливыйслепец. – И никто ему не указ, опричь Перуна да князя. Иди себе.

Я всё же надеялась: однажды очнувшись, Хаук повернёт вжиль.Пока на это было мало похоже. Он совсем не мог есть, с трудом глотал молоко иягодный сок, виски провалились. Он не всегда узнавал меня и даже на свирель тооткликался, то нет. Однажды я стала учить свирель песням, которые пели у насзимой на досветных беседах. Сама я пела не лучше других, в этом мне далеко былои до Голубы, и до мужатой теперь сестрицы Белёны. Но уж что знала, то знала. Ибыла там песня о берёзе, изломанной свирепой метелью, и как весною могучиекорни погнали вверх новую жизнь, и как текли, иссякая, прозрачные слёзы поискалеченному стволу, по рваной белой коре…

Воевода вырос у порога клети, точно из-под земли. Я незаметила, как подошёл. Вскинула глаза, только когда легла уже тень на порог. Онстоял в двух шагах и смотрел на пленников поверх моей головы. Вот когда япокрылась бурыми пятнами, испепеляющий стыд меня охватил, в прах рассыпалисьвсе разумные доводы, стоило поглядеть на его белую голову и на то, как он сжалзубы при виде датчан. Пятнадцать и четырнадцать лет было бы теперь егосыновьям. Зим, как считали галаты. А жене тридцать три, они с нею были погодки…

Спата оттягивала ремень на правом бедре. На кожаных штанахсветлела потёртость от ножен.

Он молча стоял, и меня, помню, забрал ледяной страх, как быкто из невмерно отчаянных пленников не погубил себя дерзостью, мол, это хёвдингв таких обносках или пастух…

– Открой бок ему, – по-словенски сквозь зубыприказал воевода, и я поняла, что он сдирал с себя кожу.

Я повернулась поспешно. Запавшие глаза Хаука были недоуменнораскрыты, он хотел что-то сказать, я прошипела свирепо:

– Молчи!..

И руки дрожали, покуда спускала старенькое одеяло иразматывала повязку. Узел запутался, я торопливо нагнулась и оборвала тряпкузубами. Хаук только вздрогнул всем телом. Я оглянулась. Вождь медленно вытащилСпату и протянул мне черен. Он порезал пальцы о лезвие, такого с ним никогда небыло раньше.

Знаменитый меч лёг мне на ладони. В нём была холодная жизнь,насторожённая змеиная сила.

– Спата, – сказала я тихо, пытаясь неторопиться, – славная Спата! Ты прежде была рудой кровью земли, болотнымжелезом. Калили тебя в жестоком огне, топили в воде, били молотами. Клялась тытогда, что вовеки не выйдешь из воли хозяйской. Возьми же назад то, чтопричинила!

Бывает, заклятое оружие отзывается человеческим голосом.Конечно, Спата мне ничего не ответила, не провестилась словом… Но услыхатьуслыхала. Я несколько раз приложила клинок к обнажённому боку, творя Перуновцвет о шести лепестках. Я стояла подле Хаука на коленях. Я отдала меч вождю. Онмолча сунул его в ножны, мне показалось, еле сдержался, чтобы не вытереть.Повернулся и ушёл через двор.

– Такой вождь мог бы одеваться наряднее, –проводив его глазами, сказал старший датчанин. Меня как стегнули, я крикнула, игубы слушались плохо:

– Было бы ему с чего наряжаться! Вы, датчане, весь родего погубили! Ему видеть вас мука!..

Вскочила на ноги и убежала. Негоже опоясанному кметю литьслёзы, когда пленники смотрят.

– Дедушка… – подошла я вечером к старому саксу. Ябыла уверена, он и тут буркнет в ответ что-нибудь неласковое, он ведь не хужеменя знал, чего стоило воеводе исполнить его просьбу. Но Хаген только вздохнул.Положил руку мне на затылок и долго не отпускал.

После гибели Славомира наступила быстрая осень. В деньсражения берёзы на островах чуть начинали желтеть, теперь с них вовсю опадалирасшитые золотые одежды. Когда они были зелёными, они видели Славомира. Новыелистья, дремавшие в почках, уже не будут помнить его. А над болотными топями вгустом предрассветном тумане, над тусклым металлом озёр сиротливо кричали, летядо весны в тёплый ирий, бездомные журавли. Скоро придёт пора погрести в землюптичье крыло, а там лебеди принесут на хвостах снег. Снова будем кормить кашеймороз, чтобы не лютовал. А новую зелень встретит маленький Славомир. Ималенький Бренн, которого Велета звала потихоньку Яруном… Воевода встретилблизнят по обычаю, совершив всё, что достоило бы отцу. Сам показалноворождённых Солнышку и растущей Луне, сам приложил их к земной праматеринскойгруди и покропил водой, чтобы море, земля и небо узнали новых людей. Сам, невнося в святилище, показал мальчишек Перуну – мы, кмети, раскрыли дверьнеметона, и грозный Бог одобрительно глянул на них поверх негаснущего огня.

Вождь приходил в горницу, и малыши не просыпались, когда онбрал их из колыбелек. А когда плакали – у него на руках смолкали немедля…

Между тем жизнь шла своим чередом. Однажды зябкий рассветзастал у ворот крепости стайку парней, оружных луками и топорами. Ребятапереминались, разглядывали черепа на столбах. Был у них и вожак – рыжий пареньнемного младше меня. Когда открыли ворота, он первым набрался храбрости и поклонилсявождю:

– Возьми в молодшие, Мстивой Стойгневич… тебе и князютвоему Рюрику хотим послужить.

Ну точно как мы с Яруном прошлой зимой. И даже берестяныекузовки были совсем как наши. Варяг оглядел плечистого молодца:

– Величать тебя как?

– Твердятой дома звали, господине…

Вождь подумал немного – и вдруг кивнул на меня:

– Зиме Желановне копьё и щит носить станешь, есливозьмёт.

Твердята вскинул глаза, не веря и почти решив – шутят либоослышался. Но косища моя лежала на груди, и бедный парень пошёл сперва пятнами,потом занялся весь, как спелая клюква, вынутая из-под снега, – лоб, щёки,шея, сколько было видно из ворота.